Всемирный следопыт, 1930 № 02 - Страница 37

К настоящему времени вкусы ястреба определились в таком виде: сырое мясо, сырое мясо превыше всего! Но, странно сказать, он полюбил также макароны. С макарониной в лапе, сидя на жердочке, Гуль напоминает старичка-ученого средних веков, вооруженного свитком своего реферата. Если он наелся, а макароны остались, то, разжав лапку, Гуль предоставляет огрызку падать, а сам уютно втягивает голову в плечи.

IV

Дикий ястребенок долго, с трудом привыкал к рукам человека. Первую неделю пальцы мои были искусаны до крови. Когда надо было вытащить Гуля из ящика, чтобы вымыть нижнюю доску, загаженную резко пахучими белыми шлепками птицы, евшей вначале очень много — Гуль сопротивлялся до последней возможности. Всегда под рукой был иод для смазывания раненых пальцев. Вытащенный из клетки Гуль сидел на руке довольно спокойно, но даже при намеке на прикосновение норовил хватить клювом возможно больнее; еще хуже бывало, если он сначала с быстротой молнии хватал лапкой палец, а уж затем начинал терзать его своим клювом.

— Дьявол! Чорт кровожадный! — восклицала моя теща О. А., которую хищный Гуль заставлял содрогаться каждым своим движением. Однажды я взял котенка (прелестный серый котик!) и поднес его к Гулю. Ястреб попятился, вытянулся в струну и кинулся на беднягу, издав свой боевой клич: «Ке-ке-ке-ке!», при чем так хватил котенка за ухо, что тот вырвался из моих рук и спрятался под диван.

Пока происходила уборка ястребиной квартиры, Гуль, протопав по комнате, забивался в угол меж грудой книг и печкой, вспархивал на книги и наглядно доказывал там всю мощь своего чудовищного пищеварения.

Через восемь дней после того, как я купил ястреба, он начал привыкать к обстановке, дичился меньше, подрос; молодые перья хвоста и крыльев ощутительно выровнялись. Все еще хотелось ему кусаться: поднося мясо к решотке, я нередко получал удар в палец. Гуль вырывал мясо из руки и пожирал его с причмокиванием — «цвик-цвик!».

Мы с женой уехали в Старый Крым, откуда я вернулся через две недели.

В ящике на камне сидел блиставший красотой первого полного оперения молодой ястреб. Он не сразу узнал меня: всматривался долго, с сомнением; наконец признал, выразил это так: когда я открыл проволочную загородку, Гуль смело сел мне на рукав.

И тотчас укусил, как только я захотел погладить его.

V

Рассказ О. А. меня ужаснул: оказалось, Гуль так напугал ее ударами в палец, когда хватал из рук мясо, что она стала подавать ему пищу на конце медного разрезного ножа, а Гуль, сидя на своем камне, величественно принимал подношение. Кроме того, выпущенный мною из ящика, он, беззастенчиво шляясь по всем комнатам, не давался в руки и оставлял знаки своего пребывания на мебели. Я начал ловить Гуля; он отлетел, побежал по полу, долго пятился задом и лишь после долгах упрашиваний сел на рукав. Тогда вверг я его в узилище, наслушавшись птичьей брани и получив несколько здоровенных щипков.

Так как Нина Николаевна разрешила мне выпустить ястреба без нее, то вечером того же дня я не без волнения посадил Гуля на руку, досыта покормил его и вынес на двор.

— Гуль — сказал я, — это свобода, понимаешь? Свобода! Это твоя жизнь!

Каюсь, я поцеловал его в спинку, но так быстро, что он не успел куснуть.

Волнение, боязнь неведомого и голос инстинкта светились в умных черных глазах птицы. Он весь дрожал, взглядывал на деревья, небо, крышу, но не слетал с руки. Я тронул его за хвост. Гуль перелетел на ветку уксусного дерева и вдруг детским движением бросился мне на грудь.

Прослезившись, я унес Гуля в комнаты, где некоторое время ходил с ним, сидящим на рукаве, не зная что делать. Окна были раскрыты. Я поднес Гуля к окну и отпустил его. Гуль тотчас слетел на подоконник, с подоконника на мостовую, оглянулся, повернулся — и решительно влетел в комнату, сев мне на голову.

При таких обстоятельствах лишь жестокое сердце решилось бы насильно гнать птицу. Обласканный безмерно мясом и словами, Гуль переночевал в ящике, а утром я посадил его в клетку, оставшуюся у меня от выпущенных на волю чижей, и повез на автомобиле в Старый Крым. Клетка была обвязана платком. Трясло, но Гуль сидел смирно, прижавшись к прутьям. Взглядывая сверху сквозь складки платка, я встречал изумленный взгляд птицы. Ни одного крика. Несколько ошеломленный ездой, Гуль прибыл к нетерпеливо ожидавшей его Нине Николаевне (по телефону я сказал, что Гуль едет). Тотчас мы выпустили его, и на этот раз дело пошло удачнее: едва я открыл дверцу, как ястреб выскочил на порог клетки, помедлил одно мгновение и плавно перелетел на горизонтальный сук орехового дерева. Он переживал очарование, понятное даже нам, людям: сад, горный воздух, горы вдали, небо и уверенность в крыльях. Осмотревшись, Гуль взмахнул крыльями и описал над садом три круга.

— Осматривается, запоминает место, — сказал наш квартирохозяин, садовник Шемплинский (все собрались смотреть первый выход Гуля на широкую дорогу самостоятельной жизни).

Некоторое время ястреба не было видно за вершинами тополей. Когда он вновь показался, осмотр, надо думать, был кончен, так как Гуль резко пошел вверх; он уменьшался, исчезал, стал наконец едва заметной точкой вверху. Закинув голову, с завистью смотрел я, как он летит там, где плавали и другие точки. Вдруг точка-Гуль начала падать почти отвесной линией, закатилась куда-то между городом и горой Аргамыш и исчезла. Начал Гуль сразу охотиться, или не стерпел разреженного воздуха по непривычке к высоте, — я не знаю; он мне никогда о том не сказал.